Почему эти факты не были оглашены раньше, — на то имеется много причин, о которых не след распространяться, и главная из них — страх человека, покончившего войну, что Центральные Державы, тяжко оскорбленные и униженные своим поражением, выместят свою злобу на нем, и что он погибнет жертвой их мести.

Но теперь уже 1920-й год, и Мервин Росситер — человек, изобретательности которого мир обязан прекращением этой безумной бойни — недавно умер в безвестности, не почтенный и не вознагражденный миром за эту великую услугу. Я посетил его на смертном одре, и тут он дал мне разрешение опубликовать то, что известно мне, если я пожелаю или найду необходимым. И ввиду нелепости слухов, которые продолжают распространять о внезапном конце войны, выдавая их за «самое верное», я хочу рискнуть огласить правду — более изумительную, чем все вымыслы.

Для начала вкратце напомню, как обстояло дело весной 1917 года. Уже два с половиной года, и даже больше, длилась война, длительность которой вначале «опытные люди» высчитывали в шесть недель, а конца ей не предвиделось.

С обеих сторон систематически предпринимались попытки прорвать тонкие линии крови и костей и грязи, разделенные лишь несколькими ярдами царства смерти и опустошения. Положение на западном фронте было приблизительно, то же, что и в ноябре 1914 года: на несколько километров ближе в одном месте, на несколько километров дальше — в другом, но, в общем, то же.

За много месяцев такого постоянного стояния друг перед другом, враги пригляделись друг к другу, так сказать, вошли в соприкосновение. Каждая из воюющих сторон отлично знала цену неприятелю, стоявшему против нее, и чем дальше, тем это особое чутье обострялось и становилось более надежным. И донесения из окопов копились и копились в канцеляриях главных штабов, составляя целые огромные книги. Знали, что на этой неделе, например, там-то стоят саксонцы — и значит, сопротивление германцев будет сравнительно слабое; на следующей неделе саксонцев сменили пруссаки, тут, значит, гляди в оба, но зато саксонцы где-нибудь на другом участке фронта, и там можно будет наверстать потерянное здесь. Так одно уравновешивало другое, и положение, в общем, мало менялось.

Я умышленно подчеркиваю это взаимоощущение соприкосновения враждебных армий, так как мне еще придется вернуться к нему. Само настроение на фронте и в тылу и ощущения однообразной и тягостной жизни в окопах еще слишком в памяти у всех, чтобы надо было говорить о них. Перейду теперь к главному — к тому, что происходило во Франции и в Фландрии перед концом войны. Но прежде хочу отметить курьезное явление, наблюдавшееся в британских окопах в конце января. Я говорю: курьезное, — мне-то оно теперь кажется вполне естественным, — потому что в то время оно вызывало много разговоров и шуток, до тех пор, пока о нем не позабыли, — что также было вполне естественно, — во время общего финального наступления. Если бы тогда знали…

Приведу типичный пример.

В миле или двух от передовых позиций офицеры кавалерийского эскадрона сидели за обедом в уцелевших покоях некогда красивого замка на севере Мира. День был чудесный; кругом тишина. Разговор шел о молодом офицере, который отправился в отпуск в Англию и застрял там. Эскадронный командир, перевернув вверх дном тарелку, на которой он ел мясо, только что положил себе на чистое донышко ломтик сладкого пирога и хотел разрезать его, как с его ножом начало твориться что-то странное. Прервав свои жалобы на распущенность нынешних молодых офицеров, о какой в его молодые годы и не слыхали, эскадронный энергично выругался и воскликнул:

— Кой черт! Голова у меня кругом идет, что ли? Посмотрите, господа, на этот нож. Что с ним такое делается? Да вы помолчите немного, — глядите.

Нож, слабо двигавшийся вокруг по тарелке, остановился рукояткой к говорившему; затем, без всякого толчка, постепенно снова начал двигаться и поворачиваться до тех пер, пока не повернулся лезвием к эскадронному. Затем еще раз описал дугу в несколько градусов и вернулся назад, еще покачался немного и остановился совсем.

— Черт возьми. Ловко! — озадаченно вскричал капитан, почесывая в затылке.

— Как вы это ухитрились, Питер? А ну-ка, проделайте это еще раз.

Эскадронный снова повернул нож к себе рукояткой, и снова результат получился тот же.

Тогда все стали пробовать это на своих тарелках, и на шести различных тарелках шесть ножей после долгих качаний повернулись все лезвием в одну сторону. Один даже по пути очистил с тарелки прилипшие к ней крошки, мешавшие ему двигаться. В это время раздался голос доктора, тоже обедавшего с офицерами:

— Глядите-ка, ребятки. Мой нож лежит параллельно вашим, но лезвие направлено в другую сторону — туда, где у вас рукоятки.

Действительно, так это и было.

— А ну, попробуйте положить его иначе, — посоветовал военный инженер. — Боже мой! Смотрите! Что же это такое?

Докторский нож, положенный иначе, завертелся сам по себе с все возрастающей скоростью, описал полукруг и, покачавшись, успокоился, только теперь лег лезвием в сторону, противоположную той, куда он раньше был направлен.

— Послушайте, господа, может быть, все мы пьяны?

Инженер набил трубку.

— Насколько я могу судить, это можно объяснить только одним — магнитным притяжением. Нож играет здесь роль стрелки компаса. Как вам известно, стрелка компаса указывает не прямо на север, а на магнитный полюс. Возможно…

— Но, черт возьми, — перебил его старший офицер, — эти ножи указывают не на север, а на восток. Магнитный полюс ведь не на востоке.

— Верно, голубчик. Я и не говорю, что он на востоке. Я же только говорю, что где-то на земле произошел какой-то переворот, создавший, так сказать, местный магнитный полюс. И притом силы огромной и близко отсюда, ибо для того, чтобы заставить вертеться эти ножи, даже и на гладкой тарелке, магнитное притяжение должно быть очень сильным.

Как вы увидите впоследствии, догадка инженера была недалека от истины.

Это был лишь один из многих тысяч мелких инцидентов, наблюдавшихся во Фландрии перед концом войны и, по большей части, оставляемых без внимания. Потом эти странные явления прекратились, и о них позабыли.

В марте, когда союзные армии готовились к большому общему наступлению, пошли странные слухи. Из окопов, французских и английских, приходили донесения о том, что германский огонь значительно уменьшился, что неприятель обнаруживает упадок духа, об огромном количестве сдающихся и перебежчиков. Дезертиры жаловались на дороговизну пороха и снарядов; шепотом рассказывали, что у Круппа на заводе что-то неладно. Не то он взлетел на воздух, не то разрушен неприятельскими летчиками, учинившими на него грандиозный налет.

Оптимисты уже шептали волшебное слово: Рейн. Пессимисты криво усмехались я говорили, что это они уже слыхали раньше. Но люди, которые знали, которые оценивали факты с точки зрения фактов, а не газетных предположений и выводов, за несколько дней до общего наступления переглядывались как-то странно. И за объяснением ходить было недалеко…

Я уже говорил, что на фронтах слабость сопротивления в одном участке уравновешивалась более упорным противодействием на другом, так что, в общем, положение оставалось неизменным. Но так как война шла на истощение, знающие люди ждали постепенного <падения> сопротивления неприятеля вообще и, хотя старались подтолкнуть его отдельными удачно рассчитанными ударами, но все же знали, что оно наступит еще не скоро.

Но вот, — если только можно было верить ежедневно, почтя ежечасно поступающим донесениям, — обнаружилось необычайное ослабление противодействия неприятеля. Моральный эффект, для получения которого при нормальных условиях потребовалось бы несколько месяцев, тут получился в несколько часов. И, вдобавок, причина была необъяснима. Нигде, ни на одном из театров военных действий германцы за последнее время не понесли решительного поражения.

И, наконец, настал день, — величайший день в истории человечества. Все подробности этого дня начертаны буквами в сердце Мира, и я только вкратце напомню факты. Великое совместное наступление России, Италии, Франции и Англии, которому предшествовал убийственный ураганный огонь на всех фронтах, началось в 3 часа пополудни 15 марта 1917 года и мгновенно, словно телепатическим путем, на всех фронтах, — кроме только итальянского — все, до одного человека поняли, что конец настал — Германия разбита.